Пахло оливье и спиртным. Сидел в кресле и курил трубку Коцюба. Метод парового творчества.
— Дым это пар, — говорил он, — и с паром выходит проза. Недаром такая сила у паровоза.
Ему возражали:
— Но ведь паровоз не пишет книг.
— Потому лишь, что он не курит табак, — отвечал Коцюба. Он тоже был зубр. У него издано десять книг при этом времени, и пять при том. Седые волоски подкрашивает. Любит сплевывать жгучей никотиновой слюной. И если пахнет где махровым куревом, все знают — тут стоял Коцюба.
Писатели в свитерах. Некоторые в распахнутых пиджаках. Писательницы в тонких квадратных очках. Они потеют. И запах духов усиливается. Дорогие духи. Невыносимо смешиваются с никотином. У писательниц слоновьи лица. У писателей бобровьи лица. Мастера строить плотины из слов.
Приглушенное галдение, как на птичьем базаре. Если вслушаться:
— Ммм! Настоятельно советую вам попробовать пикули.
— Да. Передайте. Вот то. Передайте. Спасибо.
— А лихо вы закрутили в последнем, как бишь его.
— У него не стихи. У него песни.
— Это величина.
— А Ломин?
— Тоже величина, но иного порядка. Как в физике есть свет и эфир. Разные вещи.
— Да.
В углу стоял Храмов. Он наклонился вперед. Он глядел куда-то вниз. Он держал перед собой рюмку и не смотрел на нее. Он смотрел вниз. Рядом стоял высокий человек с птичьей шеей. И кадык его ходил туда-сюда. У человека была лысина и волосы свисали вокруг неопрятно. Он тоже имел в руке рюмку. И в другой еще. Пил попеременно. Подле ожидали мудрых стая молодых. Три или четыре. У каждого за спиной — по десятку рассказов. Это начинающие, но имеющие поддержку. Члены форумов и мастерских. Весомо. Да здесь все свои.
Храмов наконец поднимает голову. Взгляд его дик. Говорит медленно. Начинающие думали — подбирает каждое слово. Один даже порывался достать блокнот и записывать. У него рука то двигалась к нагрудному карману, то опускалась. В это время с кадыком загнул особую мысль. Так, что Храмов рот открыл. Стая переводила глаза с одного за другого, следила. Живые боги обмениваются мнениями. Грязными цинковыми белилами небо за окном.
Анастасия подводит Славу к отцу своему:
— Познакомьтесь. Вячеслав, это мой папа.
— Гож! — кидает вперед руку зубр.
— Вячеслав Щербаков.
Отец Анастасии начинает ходить, вразвалку, приседая, вокруг, и заглядывает Щербакову в лицо:
— Гожжжж! Я Гожжжж! На кого-то я похож! Славен я и знаменит. Гожжжж. Дамский сердцеед-бандит, Гожжжж!
Раскраснелся, рот прямоугольником. Глаза вопрошают. Щербаков делает топтательное движение на месте, качаясь — копирует Гожа. Но больше похож на пингвина. Ложная неуклюжесть. С улыбкой говорит:
— Гожжж!
И все смеются.
— Смотрите, слушайте все! — появляется человек, поднявший листок над собой. Этот листок по виду — листовка, какие раздают. Человек с мороза, красный. У человека политические глаза. Все обращают внимание. Человек в центре. Ему нравится. Он пальцем указывает в центр страницы:
— Тут сказано! — сглатывает слюну, — Что Благо потому вчера не выступил, что ему не дали!
Раздаются голоса:
— Как?
— Вот! Это случилось!
— Да, теперь все жестко закрутится. Жестко.
— Слушайте дальше, — просит тишины морозный человек. Он знает весть. Такова:
— Он (Благо) ехал в Бздов, спешил в телецентр. Тут на дороге появляется лиса. Откуда? В лесу? Благо по тормозам! Машину закрутило. И на обочину в сугроб. А там столб.
И все начали говорить друг другу:
— Как? Лиса в лесу? Ну это смешно! Это явное покушение.
— Столб! Возле обочины! Где такое видано?
— Хорошо хоть тормоза сработали.
— А могли и не сработать.
— Да.
— Да.
Гож сказал Щербакову:
— Видите? Как дело остро оборачивается.
— Да, — ответил Слава значительно, — начинаются остроты.
— Политика, это так скучно… — Анастасия натурально зевнула. Она уже взяла бокал. Ножка, сверху воронка формой, как раньше инквизиторы горячее масло вливали. В бокале уже наполовину. И верхняя губа у Анастасии влажная.
Человек с кадыком, лысый, приблизился. Храмов остался со стайкой молодых.
— Снегур, — рекомендовал лысого Гож.
— Я издатель, Ефим Матвеевич, — сказал человек с кадыком. Он двинул руками вперед, словно тесна ему одежда. И манжеты рубахи больше вылезли из пиджака.
— Вячеслав Щербаков. Писатель, начинающий… — скромно отводя глаза, представился Слава. Но Гож похлопал его по спине:
— Ну, не будем скромничать, — и сказал Снегуру, кивая головой:
— Храмов дал добро.
Снегур отпил из одной рюмки. Снегур отпил из другой рюмки. Почмокал губами, глядя вниз. Прошипел непонятное и подался прочь. Щербаков заметил на подоконнике чей-то скворечник. Ничейный. Анастасия отвернулась к столу. Щербаков взял скворечник и одел на голову. Тронул Анастасию за плечо. Та повернулась. Замешательство, улыбка.
— Вы писатель?
— В некотором роде.
— Наверное, знаменитость?
— Знаменитость это не то, что вы думаете. Сначала это приятность, а потом уже обязанность.
— Не понаслышке знакомы? — понимающе.
— В некотором роде.
И Щербаков снял скворечник. Тут Анастасия толкнула его в грудь обеими руками. Глаза Анастасии налились темнотой и заблестели.
— Шутка была глупой! — крикнула она. Из носа у нее что-то вылетело.
— Это было жестоко! — Анастасия подступила к Щербакову впритык. Рядом оказался Гож, со сцепленными челюстями, желвачками играя. Щербаков спрятал одну руку в карман, там сжимая кулак. Ногти впились в ладонь.
— Это же был розыгрыш, — сказал он. Анастасия отошла на шаг и вытянула вперед палец:
— Ты выдавал себя за другого! Ты воспользовался доверием женщины!
— Замухрышка, — тихо сказал Гож и Щербаков принял это на свой счет. Спасти могло только вмешательство Храмова. Храмов снова общался со Снегуром. И молодые внимали. Снегур рассказывал, что собирается идти в политику.
— Есть люди, — говорил он, — которые мало имут. Это малоимущие. Многим таким я послал на Новый год по конфете. Сопроводив ее открыткой. Так меня будут помнить и уважать. И потом, когда я буду баллотироваться в депутаты, это аукнется.
— Откликнется, — поправил Храмов. Снегур немного помолчал. Потом каменно:
— Я сказал, что сказал.
Немного подумал, полез в карман, достал на раскрытой ладони смятую бумажку:
— Может, хоть счастливый билетик купите? Все средства пойдут на издание благотворительной литературы!
— Что же, — согласился Храмов, вытаскивая бумажник, — такому делу помочь надо. Если не мы, то кто? А вы, молодые люди?
Но молодые люди растворились в воздухе. Отошли, едва услышав про металл презренный. Один только остался, с оттопыренными ушами и наивным взглядом. Достал денежку и дал со словами:
— Вот, копеечка осталась. Берег на проезд.
— Ценю, молодой человек. Ценю, — Храмов потряс ему руку.
Послышался крик. Треск разрываемой материи. Щербаков, без рукава, с молочно-белой рукой, побежал к выходу. За ним угрем вился Гож, шипя злобно:
— Гожжж! Гожжж!
Щербаков закрывал руками испуганное лицо и отмахивался. Вход в литературный мир закрывался.
5
Белыми мухами замело. Пришли Прошка и Михаил к горе со склоном глиняным, кореньями поросшим. Ну и деревья. В склоне нора. Голубым одеялом завешена. Ватным, стеганным. Прошка отвел в сторону одеяло:
— Прошу. Готель первый класс.
Заходят. Тепло, свет от лампы керосиновой. Чадно. На клумаке сидит человек, собой суров, надутый, с татарским лицом.
— Ты кто еси? — спрашивает он, прижмурив око.
Ответили. Человек подался вперед, протянул руку:
— Рупь!
— Нету ничего, — развел руками Михаил. Он был хитрый. Тогда надутый сказал:
— Тогда харчами. Или выметайтесь.
— Хочешь соку? — нагло Прошка.
— А у вас есть?
— Будет! Где у тебя тут вода?
Надутый кивнул головой на ведро. Там была вода. Прошка сделал руками фшшш. И сказал при этом:
